5 самых известных дневников из блокадного Ленинграда.

Юра Рябинкин

14 октября 1941 года

«Сегодня дома безобразная сцена. Ира закатила истерику, что я вот ел в сто­ловой треста, а она даже тарелки супа не съела в столовой — мама ей говорит, чтобы она успокоилась. Мне в то же время говорит, что Ире давали борщ в сто­ловой и фасоль со шпиком, а Ира говорила, что ее от них тошнит и не стала есть. А съела оставшиеся полплитки шоколада, и только. Сама не ест и на меня злится! Я, говорит, голодная хожу! А кто ей мешает пообедать? Мне уже мама начинает говорить, что надо привыкнуть к мысли, что если накормят человека днем тарелкой супа, то и будь доволен. А если мне к этой мысли не привык­нуть?.. Я не ем даже половины, четверти того, чтобы себя насытить… Эх, война, война…

Сейчас хмурая пасмурная погода. Морозит, идет снежок».

25 октября 1941 года

«Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился. Инте­ресно, в пивных дают лимонад, приготовленный на сахарине или натуральных соках?

Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть… Спать, есть, спать, есть… А что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров — ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе…

Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не при­дется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете — Рябинкин Юра, посмеется над этим чело­ве­ком, да…»

29 октября 1941 года

«Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А все из-за недоедания. Анфиса Николаевна сегодня вечером проронила интересные слова: „Сейчас все люди — эгоисты, каждый не думает о завтрашнем дне и поэтому сегодня ест как только может“. Она права, эта кошечка.

Я сегодня написал еще одно письмо Тине . Прошу прислать посылочку из картофельных лепешек, дуранды и т. п. Неужели эта посылка — вещь невозможная? Мне надо приучаться к голоду, а я не могу. Ну что же мне делать?

Я не знаю, как я смогу учиться. Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба.

Сейчас я бы должен был прочесть снова рассказ Джека Лондона „Любовь к жизни“. Прекрасная вещь, а для моего сегодняшнего настроения как нельзя более лучшая. Говорят, что на ноябрьских карточках все нормы прежние. Даже хлеба не прибавили. Мама мне сказала, что, если даже немцы будут отбиты, нормы будут прежние…

Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечки».

Ирина Зеленская

13 сентября 1941 года

«Положение осложняется всесторонне. Ночь прошла спокойно, но город об­стреливается артиллерией, один снаряд попал у Никольского переулка, были попадания в районе Московского вокзала. Наша артиллерия отвечает из порта, с линкоров и из самого города. На станции было очень тревожно. С территории соседних заводов до трех часов ночи обстреливали из винтовок наши посты и даже прохожих на улице. Вахтенные, которые шли к 10-часовой смене, дол­жны были остаться вдоль стены. Все наши заявления об этой внутренней вспых­нувшей опасности пока ни к чему не привели. Вчера вечером по дороге к трамваю я шла в толпе женщин с детьми и узлами, бегущих из этого района. Это был настоящий великий исход. Так велика паника перед воздушным напа­дением в соседстве с большими заводами при отсутствии бомбоубежища.

Я спросила одну женщину, которая стояла на тротуаре и плакала, не в силах справиться с грудным ребенком на руках, трехлетним у юбки и большим уз­лом: „Куда вы идете?“ Она сказала: „Сама не знаю, попросимся куда-нибудь в первый этаж“. Я помогла ей пройти часть пути, потом встретилась какая-то женщина, которая имела пропуска в соседнее бомбоубежище и увела их с со­бой. В трамвае другая женщина, одна с маленьким чемоданчиком, говорит: „Все уходят, и я ушла“.

В кабинете моем уцелели чудом все стекла в прошлую ночь (окно вовремя распахнулось), но его забили снаружи наглухо фанерой, сидим без дневного света.

Хлебный паек в 3 дня скатился с 400 до 200 гр. для служащих и с 600 до 400 для рабочих, но разговоров об этом мало слышно. Преобладает физический страх перед бомбежкой».

24 сентября 1941 года

«С моей обеденной нагрузкой хлопот и беготни не оберешься, а также грубости и руготни. Человеческое нутро выявляется на этом испытании необыкновенно выразительно, и я испытываю несравненное чувство облегчения и даже благо­дарности, когда изредка наталкиваюсь на порядочность и спокойствие вместо жадного крика „жрать!“. Но это редко, большинство только и умеет, что защи­щать права своего желудка любыми средствами. Я являюсь ближайшей инстан­цией, и поэтому все удары приходится принимать на свою голову. Я уже не раз слышала, что я съедаю чужие супы, позабирала себе все пропуска и т. д. А меж­ду тем в этой дикой кутерьме, когда нужно совершать евангельские чудеса с раз­множением пищи и чудеса эти не удаются, я даже не успеваю использо­вать свои скромные обеденные права. Сегодня я опоздала на свою смену в сто­ло­вую и совсем не обедала, но так как это, вероятно, будет еще [не] раз, то я смо­трела на это как на пробу своей выносливости. Утром за чаем я съела тоненький ломтик хлеба граммов 20 и 2 холодных картофелины, в течение дня выпила несколько чашек чая и к вечеру чувствовала себя совершенно нормаль­но, даже голода особого не испытывала. Возможно, что нельзя всех судить по се­бе, но, когда люди уверяют меня, что они четыре дня ничего не ели и осла­бели до неработоспособности, я им просто не верю и не сочувствую».