МОРСКИЕ ВАННЫ

 

Эта встреча произошла в Новороссийске вскоре после Керченской трагедии. Батальон снова был переведён туда. В один из дней отец шёл один по улице Новороссийска не знаю, куда и зачем, и вдруг увидел земляка, парня с прииска Красный Урал. Его под конвоем вели в комендатуру. Разговаривать с задержанным  не положено, но ведь всё-таки земляк. И отец заговорил. Солдаты, конвоировавшие его, отнеслись к этому лояльно, и даже, отойдя с главной улицы в сторону, позволили им поговорить. Они явно относились к нему с сочувствием. Земляк рассказал следующую историю.

Ты слышал про Керчь? Я там был. Наша часть стояла в степи в нескольких  километрах западнее Керчи. У нас была вполне приличная оборона, хотя впереди нас стояли другие части. Ходили слухи, что готовится наступление. Кормили хорошо, но воды не было совсем. Утром до рассвета приезжала полевая кухня, и выдавали дневную норму еды. Подвозить это днём было нельзя, слишком много было немецких самолётов. Еды было достаточно, а вот питья давали всего 400 грамм чая на человека в день.

Когда немцы начали наступление, мы подумали, что это пришёл наш час, мы наступаем. Все ждали, что сейчас придёт приказ «Вперёд». Но никаких команд не было, а стрельба приближалась.

 Сначала исчез командир батальона, потом неизвестно куда делся и его штаб, потом ротный с ординарцем ушёл искать начальство и не вернулся. Никто ничего не знал и не понимал, что происходит. Слухи ходили самые разнообразные.

Мимо нас валом без всякого порядка пошли войска, занимавшие оборону впереди нас. Они тоже не могли сказать ничего определённого, что происходит и почему надо идти в Керчь, но все шли туда. В эти дни нас уже никто не кормил и не обеспечивал водой. Что было делать, не понятно. Наши взводные командиры знали не больше нас. С одной стороны, нет приказа оставлять позиции, с другой стороны, нет никакого командования, и никто на этих позициях не кормит. Мы там были брошены и забыты.

После долгих споров мы решили тоже идти в Керчь. Всё равно там кто-то организует оборону, так зачем же здесь пропадать зря. В Керчь шли под непрерывными бомбёжками. Взводы распались на отдельные группы, а потом и вовсе перестали существовать, как боевые единицы. В Керчи никакой обороны нигде не было. Никто не пытался организовать огромную массу солдат. Каждый был предоставлен сам себе. В Керчи скопилось огромное количество народа, и ни воды, ни хлеба.

Все стремились в порт. Я тоже сунулся туда. Там было столпотворение. Повсюду сотни убитых и раненых, о которых никто не заботился. Немецкие самолёты бесконечно прилетали друг за другом и расстреливали мечущуюся толпу. Я понял, что здесь не спастись.

От кого-то я услышал, что Керченский пролив не так широк, и его можно переплыть. Я так и решил сделать. Однако, когда я добрался до конечности косы, далеко вонзающейся в море, я засомневался в своих силах, хотя я хороший пловец. Кавказский берег был еле виден, а вода не приведи господи какая холодная. Я уже хотел отказаться от этой идеи, но тут увидел солдата, который накачивал автомобильную камеру. Я кинулся к нему, чтоб попасть к нему в компанию.

Таких, как я, оказалось много. После ругани и даже драки было решено, что на этой камере поплывём мы вшестером. Желающих было намного больше, но камера была слишком мала. Мы разделись догола, бросили оружие, и в чём мать родила бросились в море.

 Камера, облепленная со всех сторон человеческими телами, не хотела плыть куда нужно. Гребли мы не дружно, вразнобой, камера крутилась и практически не продвигалась вперёд. Мы отплыли от берега метров на сто, когда двое солдат решили вернуться. Нас осталось четверо. Но камера по-прежнему была мала для нас всех. Мы стали думать, что делать.

Постепенно приходил навык управления нашим плавсредством. В конце концов, мы научились двигать его вперёд. Но двигалась она очень медленно. Вода была ледяная. Уже в первые несколько часов мы все познали жёсткие судороги. Это страшно, когда руки и ноги сводит боль, а вокруг нет никакой опоры кроме этой проклятой камеры, только холодное море вокруг. Двое не смогли удержаться за камеру в то время, когда их сводила судорога и погибли, утонули. Мы пытались оказывать друг другу помощь, но это было не всегда возможно, потому что судорога постоянно схватывала то одного, то другого, и часто нельзя было даже протянуть руку, чтобы помочь товарищу, так как она не слушалась, сведённая судорогой, а другой надо было держаться за камеру.

Когда до Кавказского берега оставалось уже менее километра, нас атаковал немецкий истребитель. Пули не задели нас, но пробили камеру. Последний мой напарник тоже утонул.

Я не знаю, каким чудом, и какими силами выбрался на берег. На берегу меня тут же подобрали наши бойцы, дали водки, растёрли, одели и заставили бегать. Когда я согрелся, отвели на сборный пункт.

И всё бы ничего, но от пережитого волнения меня стала трясти какая-то бесконечная дрожь. Я даже ложкой с трудом попадал в рот. Несколько дней я и мои новые командиры думали, что всё пройдёт само собой, но трясучка не проходила. Тогда командир приказал мне обратиться в медсанбат.

Медсанбат только что прибыл откуда-то из тыла и медперсонал слыхом не слыхивал про Керченскую трагедию. Меня принял пожилой доктор с погонами капитана, но явно гражданский человек. Осмотрев и ощупав меня, он сказал: «Ничего страшного, Вы наверное просто чего-то испугались, бомбёжки наверное, это у Вас нервное, а здесь самое подходящее место лечить такие вещи. Наступает лето. Побольше купайтесь в море. Морские ванны Вам помогут». Я потерял самообладание, я думал, что он издевается надо мной. Ведь всё началось именно с двухсуточной морской ванны,  и я что было силы двинул капитану в челюсть. Трясучка меня с тех пор не беспокоит. Но удар был очень сильный, я свернул ему скулу, поэтому это дело не удалось замять. И вот дело передали в трибунал. Так что, если выживешь, передавай прощальный привет моим родным, за рукоприкладство к офицеру вряд ли помилуют.

Если бы этот случай произошёл на полтора – два месяца позже, после выхода приказа № 227, этот солдат наверняка бы попал в штрафную роту, и возможно бы выжил, искупив свою вину кровью. Но в мае 1942 года штрафных рот и батальонов ещё не было, а суды трибуналов были особенно жестоки. Вряд ли у него были шансы выжить. Скорее всего, он был расстрелян, во всяком случае, с войны он не вернулся, а его родные получили от него последние известия, датированные апрелем 1942 года. Ничего о дальнейшей  его судьбе не известно.