ТРЕТИЙ   ДЕНЬ  НАСТУПЛЕНИЯ.

Рассказывает Александр Викторович Алексеев.

 

Перед рассветом часовой меня разбудил. Оказывается, надо было куда-то перемещаться. Я удивляюсь, как офицеры в темноте на незнакомой местности находили дорогу. Я тащил свой пулемёт, и думал, какая поганая служба у телефонистов. Им надо было ещё и провода тянуть. Наконец мы куда-то пришли, и комбат дал команду окапываться.

Когда рассвело, я увидел, что деревня осталась справа от нас. Как только стало рассветать, там снова начался бой. Мои надежды, что мы оказались в стороне от боя, не сбылись. Часов около 11 позади вдруг ударила наша артиллерия. Её было не особенно много, но все снаряды разрывались перед нами. Минут через 10 артиллерия замолчала, и я услышал, как комбат приказал по телефону: « Все роты в атаку!». Впереди нас сразу послышалось «Ура!», и несколько сот человек бросилось в атаку. Я удивился, окопы или какие-то другие укрытия были недалеко от нас, а я их даже не видел.

Немцы встретили наступающих не очень густым, но дружным огнём. Пробежав примерно половину расстояния, цепи легли. Легли  на открытом поле – это смерть!!! Комбат приказал: «Все ко мне!» Весь штаб моментально собрался возле него. В это время зазвонил телефон. Комбат поднял трубку и стал слушать. Через полминуты, ещё наверняка не дав высказаться, он уже кричал в трубку: «Еб…л   я твои потери! Подымай людей! Я иду к тебе, если люди будут лежать, лично пристрелю тебя, сволочь!». И ещё через секунды: «Никаких пушек, снаряды кончились. Всё! Вперёд!» И уже обращаясь к нам: «Товарищи, надо любой ценой поднять людей. Все идём в роты, кто останется жив, встречаемся вон на том холмике. Переношу свой штаб туда. Вперёд!»

До холмика добраться было не просто. Он был ключом немецкой обороны, и надо было ещё выбить оттуда фашистов. Весь штаб во главе с командиром устремился к залёгшим цепям. Я хоть и был самый тяжело гружёный, но не отставал от других. На ходу ко мне пристроился писарь: «Давай я коробки с лентами потащу. Ты счастливый, я возле тебя держаться буду». Я подумал: «Чёрт с ним, пусть таскает», и на ходу отдал ему коробки.

 Мы бежали не все вместе. С самого начала движения комбат на ходу дал распоряжение офицерам, кто какую роту должен подымать, а солдаты подались по своему разумению, кто прямо, кто влево, кто вправо, лишь бы не в куче. Уже через 3 – 4 минуты мы приближались к залёгшим цепям. Немцы сосредоточили на нас огонь. Наипротивнейшее состояние – надо пробежать ещё какие-нибудь 60 – 80 метров, но ты являешься движущейся мишенью, и весь огонь сосредоточен на тебя.

Особенно был страшен пулемёт. Он расположился как раз напротив, и просто чудом не срезал нас своей первой очередью. Я понял – нам не добежать, он нас убьёт. Я скинул с плеч пулемёт и заорал пробежавшему мимо меня писарю: «Куда бежишь, идиот! Патроны!» Писарь крутнулся на месте, и кинулся ко мне. Я откинул крышку, и приготовил пулемёт к зарядке. Возле меня бухнулся писарь, и начал открывать коробку, но руки у него тряслись и крышка не поддавалась. Я схватил другую коробку, и у меня получилось быстрее. В это время прямо над головой просвистели пули второй пулемётной очереди. Если бы мы бежали, нас бы они не обошли. Я зарядил ленту, прицелился и наши очереди слились в одну – моя и немецкого пулемётчика.

Меня что-то сильно ударило в голову. Было такое ощущение, что меня со всего маху ударили дубиной по голове. Я плашмя лежал на земле, стреляя из пулемёта, но меня аж сдвинуло назад. А может, мне это просто показалось. Я не понял что это, задумываться было некогда, надо было уничтожить немецкого пулемётчика, правда, его пулемёт молчал, но я раз за разом посылал по нему длинные очереди, по 15 – 20 выстрелов. Потом по другой цели и снова по нему. Очень быстро лента кончилась.

Мой «максим» отлично провёл пропаганду среди залёгшей впереди нас цепи, солдаты пошли в атаку. Надо было поддержать их огнём, но для этого требовалось перезарядить пулемёт. «Патроны давай!», - прикрикнул я на писаря. Он всё ещё не открыл свою коробку, и, видимо очень испугавшись, лежал, плотно прижавшись к земле. Солдат не среагировал на мой крик. Я повернул к нему голову, и увидел, что он мёртв. Из мёртвых рук я забрал коробку со снаряжённой лентой, открыл её, и продолжил бой.

Когда наши выбили немцев с позиции, у меня появилось время разобраться, что же меня так стукнуло. Это была пуля, по всей видимости, убитого мной пулемётчика. Она пробила щиток пулемёта, и, ударившись о мою каску, отрикошетила, оставив на ней большую вмятину. Видимо, этой же очередью был убит  писарь. Пуля перебила ему сонную артерию. Возможно он был убит той же отрикошетившей от меня пулей, а может перед смертью повернул немного голову, подставив шею другой пуле этой же очереди. Война не то место, где проводятся баллистические экспертизы. Убит, значит убит, и никому до мертвяка нет дела.

Наш батальон овладел холмиком, на котором командир назначил место сбора своего штаба. Бой продолжался. Я очень боялся, что комбат погиб. А если и выжил, захочет ли он во время боя отводить меня с пулемётом для своей охраны? Мне повезло, комбат был жив. Появившись на холмике, разгорячённый боем, он крикнул мне: «Молодец! Всё видел! Если доживу до вечера, отвагу дам. А сейчас – назад! Вон в том блиндаже будет мой К.П.»

С огромной радостью я бросился назад. Не добегая до указанного блиндажа, я остановился, и начал копать себе окоп. Пока я работал, штаб обустроился в выбранном блиндаже и в окопах рядом с ним. Состав штаба сильно поменялся. Многих убило или ранило во время атаки. На их место были назначены другие люди.

За холмик шёл бой. Немцы контратаковали, а мы были по другую сторону холма, как у Христа за пазухой. В небе появилась рама, правда она была далеко, и кому-то другому несла смерть, но, помня о том, что, по мнению комбата, это самый поганый самолёт, я решил получше спрятаться. Для этого я сделал свой окоп нестандартно, углубив его перед собой, чтобы не весь пулемёт торчал наружу, а только ствол. Кроме того, закончив земляные работы, я прошёлся среди убитых, и не разбирая – свои, чужие, подобрал несколько винтовок. Отнёс это к своему окопчику, и ещё раз вернулся к мёртвым. Снял с них пару гимнастёрок, по иронии судьбы, одну нашу, другую немецкую. Вернувшись к окопу, я заложил его винтовками, как досками, и сверху положил гимнастёрки, а потом всё это присыпал тонким слоем земли. Я б конечно насыпал и целый метр, но гимнастёрки под тяжестью земли норовили провалиться между винтовками, поэтому пришлось ограничиться очень тонким слоем. Закончив эту работу, я закидал вынутую из глубины землю, отличавшуюся по цвету, верховой землёй. Потом я, как уж вполз в свою нору, втащив туда же пулемёт.

Все работы «по благоустройству» были закончены, и я занялся набивкой лент. Когда я закончил это, мне абсолютно нечем было заняться, я наблюдал перед собой, готовый в любую минуту встретить врага, и скучал.

А бой между тем продолжался. Но он был от меня далеко, метрах в 80-и, по ту сторону холма. Здесь я чувствовал себя в полной безопасности. Из тыла к холму пробегали люди, кто-то тащил коробки с патронными цинками, а кто-то шёл в бой. Из боя выносили раненых, некоторые шли сами. А я был просто наблюдателем. Так прошло несколько часов.

Уже начало темнеть, когда рама на нас обратила внимание. В течение дня она несколько раз исчезала, и, видимо, пополнив запасы горючего, появлялась вновь. На этот раз она стала кружить над нами. Через небольшие щели в моём накате я старался смотреть во все стороны, пытаясь высчитать противоядие против рамы на будущее. В этот раз в самолёте был другой корректировщик. Артналёта не было, просто взрывы следовали один за другим по одному. Иногда между ними был большой промежуток времени, иногда маленький, я не мог понять системы. Взрывы иногда были далёкими, а иногда совсем рядом. От некоторых взрывов на мой непрочный накат валились куски земли, которые могли меня демаскировать, разрушив всё моё прикрытие. Рама над нами висела долго, минут 30 – 40. Наконец она улетела.

Я выбрался из своего укрытия, чтоб осмотреть его снаружи, и вдруг увидел, что блиндаж, в котором размещался штаб, разворочен. Первая моя мысль была, как же капитан? Благодаря ему я уже два дня был «в тылу». Без него я бы вряд ли выжил. Я бросился к блиндажу. Брёвна были выворочены, блиндаж наполовину был засыпан землёй. Я принялся откапывать. Когда мимо проходили люди, я пытался звать на помощь, но бой продолжался, и у всех были свои заботы – кто-то спешил в бой, а кто-то в медсанбат. Никому не было дела не до меня, не до разбитого штаба. Я решил пробежаться по окопам, ведь не все штабные были в блиндаже. Многие разместились рядом, но везде я натыкался только на трупы. Я снова вернулся к главному блиндажу и принялся копать в одиночку. Неожиданно появилась помощь. Прибежал связист из штаба полка. Молчал телефон, его послали исправить линию. Уже в темноте мы закончили работу. Живых не было. Мы аккуратно сложили рядком всех штабных офицеров и рядовых. Их было 29 человек. Среди погибших не было адъютанта старшего. Возможно, он погиб ещё днём, поднимая залёгший батальон, а может быть, ему повезло, и он был тогда ранен, и остался жив. Мы собрали их личные документы и ещё какие-то бумаги, и всё это связист утащил в свой штаб.

Я остался один, предоставленный сам себе. Солдат уничтоженной роты, защитник погибшего штаба. Куда пойти? Назад? Да кто ж поверит в эти сказки. Первый же заградотряд примет за дезертира и расстреляет. Остаться за дурака здесь, и держать оборону по эту сторону холма? Но сколько это может продолжаться? А ведь мне нужны патроны и еда. Если дождаться ночи, а потом идти к своим (тем, что впереди), в полной темноте пристрелят, не спросив,  кто такой. Прикинув всё это, я пошёл на вершину холма, где, всё ещё затухая, продолжался бой.