ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ – ПОСЛЕДНИЙ.

Рассказывает Александр Викторович Алексеев.

 

Ночь на холме прошла беспокойно. В первой половине ночи постоянно вспыхивали перестрелки. Кто, куда стрелял, непонятно, просто люди нервничали. В промежутке между перестрелками, да и во время их, все занимались рытьём окопов.

Во второй половине ночи немец перестал стрелять и отвечать на стрельбу. Но зато мы услышали шум множества моторов. Среди разноголосых шумов легко можно было выделить лязг танков. Настроение у людей совершенно испортилось. Солдаты не таясь говорили: «Нас предали. Командир дивизии – фашистский агент. Три дня мы наступали на пулемёты без артиллерии, без танков, без поддержки авиации, а немец крошил нас пулемётами, артиллерией и самолётами. А вот сейчас ещё и танки подогнал. За три дня положили всю дивизию, а утром немцы добьют оставшихся».

Непрекращающийся гул танков подтверждал эти слова. Моя надежда, что там, где люди – ночью накормят, не оправдалась. Из разговоров я узнал, что почти все, кто были сейчас в окопах, были из тыловых подразделений дивизии. Здесь были повара, санитары медсанбата, ездовые (лошадей ещё вчера табуном отправили в тыл), был даже солдат из дивизионного оркестра. В тылу не осталось никого, кормить нас было некому.

Приближалось утро. Темнота начинала редеть. Все понимали, что мы доживаем последние минуты на этом свете. С рассветом немцы пойдут вперёд и сомнут нас. Нас осталось слишком мало, чтобы устоять против танков. Тем более, у нас не было ни одной пушки.

В предрассветном полумраке я увидел недалеко от себя покойничка с противотанковым ружьём. Я решил прибрать его на всякий случай, пусть будет рядом. У этого же мертвяка оказалось и  несколько патронов к нему. Я знал устройство ружья. Мог разобрать, собрать его, зарядить. Принципы прицеливания и стрельбы тоже знал, но стрелять из него не доводилось. Я решил попробовать. Я знал, что у ружья сильная отдача, поэтому решил схитрить, и не стал его прижимать вплотную к плечу. Вот этого делать было как раз нельзя. Когда прижимаешь ружьё вплотную к себе, тело гасит отдачу, а когда есть зазор, ружьё получает разгон, и бьёт, как боксёрский кулак с кастетом. Я выстрелил в сторону немцев, и получил такой сильный удар, что рука на какое-то время перестала повиноваться. Нет, это не моё оружие. Я бросил его на бруствер, пусть стреляет, кто хочет, я за него больше не возьмусь.

Люди перед смертью вели себя по-разному. Кто-то молился (кто бы мог подумать, что среди нас 19 – 20-летних могут быть верующие), кто-то, их были единицы, выписывали в темноте какие-то каракули – письма домой. А большинство просто угрюмо молчало. Меня же тянуло на общение. Я пробовал расшевелить людей анекдотами, но они даже не слышали, о чём я говорю. Сидеть, и также угрюмо ждать смерти было выше моих сил. Как расшевелить людей?

Было уже довольно светло. Жить оставалось, может быть, полчаса. Бояться было уже нечего. Я вылез из окопа, хотя в это время был уже заметен для немцев. Не прячась, подошёл к одному из мертвяков, и снял с него брючный ремень. Делать это было очень неудобно, правая рука не слушалась, приходилось делать всё одной левой. До немцев было метров 500. Они находились в небольшом леске или лесопосадке. Но по мне никто не стрелял. Стояла удивительная тишина. Управившись с ремнём, я спрыгнул обратно в окоп.

Оказавшись в окопе, я снова взял противотанковое ружьё, положил его на брустверы поперёк окопа, и с деловым видом стал прилаживать к нему петлю из солдатского ремня. Когда петля была готова, я заявил: «Чем смотреть на ваши кислые морды, лучше повеситься». После этих слов я сунул голову в петлю, и слегка поджал ноги. Мне было интересно, как среагируют люди. Трое бойцов быстро приблизились ко мне, молча и угрюмо приподняли меня и высвободили из петли. Противотанковое ружьё вместе с привязанной петлёй полетело за бруствер. Ещё один солдат сказал: «Обыщите его, а то этот дурак взорвёт себя и нас гранатой». Я на это ответил: «Мужики, да я же шучу». Несколько секунд стояла тишина. Все непонимающе смотрели на меня. Вдруг кто-то сказал: «Он шутит». И истерически захохотал.

Этот хохот был как запал к взрывчатке. Через минуту хохотали уже все. Смех, как огонь катился всё дальше, и дальше в обе стороны по траншее. Люди повторяли эти слова: «Он шутит», и начинали хохотать. Хотя уже за первым поворотом траншеи никто не мог знать, кто шутит, и как шутит. Несколько минут всю оборону сотрясал истерический хохот. Потом по цепи стали передавать вопрос: «А в чём шутка?» А когда пошёл ответ: «Надоело ждать, решил повеситься», в окопах снова хохотали.

 После этого людей как подменили. Все занялись каким-то делом. Кто маскировал свой окоп, кто готовил нишу для гранат, кто вязал их в связки. Люди готовились к последнему бою. Но угрюмых лиц больше не было, а напротив, раздавались шутки.

 В окопе появился какой-то офицер, который шёл и спрашивал: «Где шутник?» На меня показали. Подойдя ко мне, офицер задал мне несколько ничего не значащих вопросов. Кто, откуда, давно ли воюю? После этого он громко, чтоб слышали все, поставил мне задачу: «Пойдёшь за холм и займёшь там позицию. Сейчас немцы начнут наступать. Твоя задача – расстреливать всех, кто побежит». Задание было не из приятных. Я попробовал возразить: «Я – пулемётчик, я здесь нужнее буду».

- Не рассуждать! А что пулемётчик, хорошо, ни один трус не уйдёт.

- Есть. Занять позицию.

С трудом перекинув пулемёт на другой бруствер, всё ещё болела рука, я выбрался из окопа и, пригнувшись, кинулся к вершине, катя за собой пулемёт. С больной рукой поднять его на себя было не по силам. Как это ни странно, но немцы не стреляли. Я спокойно перебежал через вершину, и занял свой вчерашний окоп, накрытый накатом из винтовок и гимнастёрок. Настроение было испорчено вконец. Даже умереть по-человечески не дают.

Ещё когда я бежал к вершине, я заметил на нейтральной полосе одинокого человека, но разглядывать его было некогда. Надо было быстрее забежать за вершину холма, меня мог подстрелить любой немецкий стрелок. Но этот человек объявился на вершине холма, через несколько минут, как я занял позицию. Сначала я подумал, что это старая женщина - так неряшливо она была одета. Она бежала почти прямо на мой окоп. Когда до неё оставалось метров 15, я окликнул её: «Куда торопишься, мать?» От неожиданности у женщины подкосились ноги, и она буквально свалилась на землю. Однако даже в падении, она удержала свой узелок, не дав ему ни коснуться земли, не перевернуться.

Я выбрался из своего окопа. Женщина смотрела на меня, как на выходца с того света. Глядя на неё, я понял, что это ещё совсем молодая женщина. Я спросил её: «Ты откуда тут взялась?» Она испуганно пробормотала: «Наш хаос». «Какой хаос?» - не понял я. Опомнившись от неожиданности, девушка объяснила: «Я от немцев бегу, они четыре дня назад пришли, сначала я сидела в яме, а по ночам  вылезала доить корову.  В этой стороне всё время стреляли, я надеялась, что нас освободят, но сегодня ночью решила идти к своим. Я оделась под старушку, и пошла. По пути меня  несколько раз останавливали немцы. У нас в школе преподавали немецкий язык. Я училась плохо, но помню, что по-ихнему «домой» звучит «наш хаос». Я не знаю, о чём они меня спрашивали, я им отвечала эти слова, они смеялись и пропускали меня. А ты, солдатик, здесь не задерживайся. Я хотела сейчас через лес пройти – думала безопаснее, а там немцев полным-полно. Я шла, даже не пряталась, они там под каждым кустом, а машин столько, сколько я сроду не видела. А ещё там танки. Так что убегай отсюда. Если хочешь, пойдём вместе, всё- таки не так страшно». Я слушал её и удивлялся, как ей удалось в прифронтовой зоне пройти мимо патрулей, через лес полный немцев, на нейтральной полосе никто не пристрелил её, ни немцы, ни наши. Вот уж, действительно счастливая.

Составить ей компанию я, конечно, не мог. Она могла идти дальше хоть до самого Владивостока. Я бы с ней мог пройти только до ближайшего заградительного поста, где бы меня и расстреляли, как труса. Стараясь вселить в неё уверенность, я бодрым голосом сказал: «Никуда я с тобой не пойду. Мы здесь немца остановим».

- Я сейчас бежала через наш окоп, так там совсем мало солдат. Я хотела спрыгнуть к ним в окоп, но они мне кричали, чтоб я убегала быстрее за холм. Они хорошие. А ещё там столько покойников, целое кладбище, и здесь их вон сколько много, но там больше. А ты, когда меня окликнул, да ещё из-под земли, я думала, что это мертвец ожил.

- Ничего, что нас мало, всё равно остановим. А ты беги. Здесь сейчас жарко будет.

- Солдатик, а кушать хочешь?

- Со вчерашнего утра не ел.

- Ну, так давай я тебя накормлю.

С этими словами она развязала свой узелок. Там у неё оказался домашний хлеб и крынка с молоком. Я с удовольствием поел, правда, очень торопился. Бой мог начаться в любую минуту.

Когда я ел, мне пришла в голову мысль, что она делится со мной последним. Кто её где ждёт? Кто накормит? Кусок встал у меня поперёк горла. Быстро управившись с отломленной краюхой, и запив её молоком, я всё остальное отдал ей, кроме того, быстренько достал из окопа свой рюкзак, и вытащил оттуда неприкосновенный запас продуктов – две банки тушёнки и герметичную упаковку сухарей. Использовать эти продукты можно было только по приказу командира, но у меня сейчас не было командира, да и пошарившись по рюкзакам покойных, можно было найти другой НЗ. Меня поразила эта мысль – кругом столько еды, а я голодный. Отдав продукты девушке, я поторопил её: «Беги быстрее, немцы сейчас начнут». Быстренько связав узелок, она бегом кинулась прочь.

Дав ей немного отбежать, я занялся рюкзаками мертвяков, ища продукты. Нашёл 3 или 4 НЗ, и решил, что хватит, итак слишком много приходится таскать, тем более, если сегодня придётся много передвигаться, это будет особенно трудно, рука всё ещё болела. Я забрался в свой окоп, и вскрыл банку тушёнки, но покушать не успел.

Раздался ужасающий, леденящий душу свист, несущийся непонятно откуда, и забивающий все другие звуки. Этот звук просто вгонял душу в пятки. «Начали, сволочи». Забыв о больной руке, я одним рывком сбросил пулемёт на дно окопа, и сам сжался рядом с ним. Хотелось стать маленьким-маленьким. Вокруг всё также свистело и выло, но взрывов не было. Я чуть-чуть приподнял голову, и в небольшую щель, которая служила мне лазом, увидел такое, отчего у меня буквально застыла в жилах кровь. По небу летел огонь, огненные стрелы. Зрелище было ужасное. Безусловно, это смерть! Но через пару секунд я сообразил – огонь летит из нашего тыла в сторону немцев. Значит, наши бьют! И сразу ужасающий рёв и свист превратился в музыку. Я никогда не слышал ничего приятнее. Я вскочил на ноги, отбросив за бруствер свой маскировочный накат, и был поражён прекрасным зрелищем! Всё небо было заполнено летящим огнём. Я не знал что это, но знал, что это наши.

Огонь пролетел. За холмом послышались взрывы. И только они стихли, послышалось «Ура!» Я подумал: «Кто же идёт в атаку, окопы почти пустые?» Сидеть и ждать бегущих трусов не было никаких сил, я вытащил из окопа пулемёт и покатил его на вершину холма.

Когда я достиг вершины, я увидел огромный костёр на том месте, где была лесопосадка, набитая  немцами. Довольно жидкая наша пехотная цепь бегом бежала к этой лесопосадке – костру. Я побежал следом. Немцы не стреляли. Не доходя до лесопосадки, стрелки стали ложиться. Я бежал и думал: «Почему они ложатся? Ведь немец не стреляет. Надо брать его, пока он тёпленький, пока не опомнился. Тем более ложатся на поле, на открытом месте». Однако, добежав до залёгшей цепи, я понял в чём дело. Ветер дул на нас, и было жарко, как возле печки в бане. Воздух просто обжигал. Выжить в лесу было невозможно. Кто-то из пехотинцев сообразил: «Надо в обход». И цепь дружно поднялась, и стала обтекать горящую лесопосадку с двух сторон. Обойдя её, мы продвинулись ещё на два или три километра, не встретив сопротивления, и наверное продвинулись бы ещё на столько же, но нас догнал какой-то солдат, и от имени командира дивизии потребовал, чтобы мы остановились. Мы были поражены, почему нам не дают наступать. Точно – предатель. Но всё-таки пришлось остановиться.

Только потом, много думая об этом, я догадался – это была стихийная, солдатская атака. Мы ушли вперёд, а позади, и справа, и слева остались немцы. Им ничего не стоило окружить нас и уничтожить. Мы остановились на достигнутом рубеже, и стали окапываться. День прошёл удивительно спокойно. Немцев мы не видели. Весь день мы рыли окопы, маскировали их, всячески укрепляя оборону. Всё-таки нас было очень мало, мы это понимали. Если немцы будут наступать, бой будет очень трудный.

Несколько бойцов с разрешения командира сходили туда, где была лесопосадка. Вернувшись, они с восторгом рассказывали: «Там нет даже трупов, всё сгорело. О том, что там были люди, можно догадаться по кускам расплавленного металла, почти бесформенного, в котором с трудом можно узнать бывшие каски, автоматы, винтовки и пулемёты. Кроме того, там огромное, не поддающееся счёту, количество сгоревших машин, абсолютно потерявших свою форму, а самое главное, там всё ещё горят хорошо сохранившие свою форму, но уже не опасные, без малого 150 немецких танков».

Ночью пришёл приказ сдать окопы подошедшей замене, и идти в тыл. Всю ночь мы шли неизвестно куда, а утром оказались у железной дороги. Невдалеке лежал паровоз и два перевёрнутых вагона. Присмотревшись внимательно, я узнал это место. Вон тот холм, на котором стоял хуторок, где я подвергся бомбёжке. Дивизия вернулась туда, откуда ушла 4 дня назад.

Тогда отсюда ушла полнокровная необстрелянная дивизия, 10500 человек, сейчас сюда вернулось менее 800 человек закалённых бойцов. Здесь, прямо у железной дороги состоялся митинг, на котором командир дивизии поблагодарил нас за проявленный героизм и мужество, и зачитал список людей, отбывающих в тыл на переформирование дивизии. В этом списке были сам командир дивизии, три командира полка, несколько старших офицеров, в основном штабных, один лейтенант и два солдата. Последние должны были составлять охрану всёх четырёх знамён (дивизии и полков). Всего около пятидесяти человек. Вскоре подошёл эшелон, битком забитый эвакуированными, но имевший один абсолютно свободный пассажирский вагон, в который погрузилась наша (уже теперь и не наша) дивизия, в количестве около пятидесяти человек, и отправилась в тыл на пополнение.

Мы все остальные теперь сведённые в один маршевый батальон, отправились на свои бывшие позиции привести себя в порядок и отдохнуть. Как только начало темнеть, батальон, нагрузившись сверх всякой меры  боеприпасами и продуктами, пешим маршем отправился в Сталинград.