УТРОМ  К  НАГРАДЕ,  ВЕЧЕРОМ  К  СТЕНКЕ.

Рассказывает Александр Викторович Алексеев.

 

Дни и ночи в Сталинграде шли напряжённые бои. Время смешалось, день, ночь. Спали урывками. Ели, когда есть. Счёт дням потерялся. При желании можно было спросить какой сегодня день у вновь прибывших, но какая разница? Бои шли уже на территории какого-то завода.

Я по-прежнему был у пулемёта один и привычно управлялся с ним. Мы защищали какой-то большой цех. Позиция у меня была отличная. Сверху меня прикрывала обрушившаяся стена. Она была бетонная и прочная. Я выкопал глубокий ростовой окоп, и прорыл под обрушившейся стеной ход внутрь цеха, при этом пришлось изрядно попотеть с фундаментом, зато позиция была как в доте. Я старался не стрелять оттуда, я берёг эту огневую точку, открывал огонь только наверняка и только по крупным целям.

Гарнизоном цеха командовал майор. Хороший или плохой – не знаю, слишком много их поменялось за эти дни. В тот день он подошёл ко мне с каким-то солдатом и сказал: «Боец Сашка, ты будешь вторым номером, а он будет первым». Я возмутился: «Почему? Я что плохо воюю?» «Хорошо, но у меня один пулемёт, а он лучше тебя умеет с ним управляться». Пришлось подчиниться.

Первый номер мне сразу не понравился, потому что я стал вторым. Он тут же принялся качать свои права. Мне, мол, надо познакомиться с пулемётом, у них у каждого свой характер, для новичка они все одинаковы, а опытный боец чувствует разницу. Я зло ответил на это: «Отсюда стрелять не дам». «А я не дурак, стрелять отсюда. Такую позицию высвечивать лишний раз грешно. Пойдём внутрь цеха, там и постреляем». Пришлось согласиться.

Мы перетащили пулемёт внутрь цеха. Одна из стен как нельзя лучше подходила для мишени. Она была оштукатурена и покрашена. В то время большим мастерством считалось выбить на стене пулемётом свои инициалы. Это удавалось немногим. Я слышал про это, но не пробовал. Это, в конце концов, просто баловство.

Первый номер прилёг за пулемёт, и одной длинной очередью почти не прерываясь написал на стене «здесь был я», и победно посмотрел на меня. Я вставил другую ленту и прилёг за пулемёт. Писать буквы мне ещё не приходилось, но я был уверен, что смогу, и чуть ниже я написал «и я был», правда, мои буквы были много корявее, но вполне читались. Первый номер похлопал меня по плечу и сказал: «Да, с таким воевать можно». Я обозлённый, что я второй, не ответил на дружескую реплику. Мы потащили пулемёт на позицию, а к этому месту уже тянулись солдаты. Солдатское радио уже растрезвонило о нашем соревновании.

 Вечерело. Вдруг из цеха напротив, до которого было метров 150 выскочило человек 12 – 15 немцев. Громко крича, и стреляя, явно провоцируя нас на огонь. Это была довольно жирная цель, все они выскочили из одной двери и не успели разбежаться, они были в куче. Я бы срезал большинство из них одной длинной очередью. Но первый номер поступил по-другому. Он не дал ни одной очереди, даже короткой. Пулемёт стрелял одиночными!!! «Максим» не предназначен для одиночной стрельбы, и отсечь один патрон не просто, нужен навык. Когда начинает стрелять «максим» очередью, немцы сразу ложатся, а здесь, не пугая их, первый номер за несколько секунд убил их всех, одиночными. Я был поражён, я так не умел, я про такое даже не слышал. Но мириться всё равно не хотелось.

Майору – командиру гарнизона, тоже приглянулась наша обвалившаяся стена, и он буквально в нескольких метрах от нас приказал оборудовать себе окоп. После расстрела немецкой атаки я до самой темноты наблюдал за расстрелянными немцами, может хоть один пошевелится. Это бы хоть сколько то утешило бы моё самолюбие, но они были или мертвы, или искусно притворялись.

Когда стемнело, немец начал нас тревожить. Через каждые 15 – 20 минут в цехе разрывался снаряд. Три – четыре средних, потом тяжёлый. И так всю ночь, не давали спать, давили на психику. Во второй половине ночи в цех стали подходить подкрепления. Все они искали командира и докладывали ему о прибытии. Мы находились рядом и слышали эти доклады. Если вдуматься, многие доклады выглядели очень страшно. Например: «Такая-то рота, такого-то батальона, № полка прибыла в Ваше распоряжение в количестве двух человек, командир роты – рядовой такой-то». К утру в цехе собрался, если судить по количеству подразделений, целый полк, а может и больше. А если судить по количеству людей, то вряд ли набралась бы целая рота. Всё это было крайне неприятно. Солдату невесело, когда ожидается горячее дело, и если командование бросает сюда всё, что может, значит, здесь будет жарко. За ночь подошло ещё несколько пулемётных расчётов, как правило, в количестве одного или двух человек. Майор, между прочим, сказал: «Если с утра будет время, устрою им экзамен. Надо вас развести».

Про себя я уже думал: «Зря я злюсь на этого парня, он действительно лучший пулемётчик», но идти на примирение как-то по инерции не хотелось, тем более и ссоры не было. Перед самым рассветом первый номер сказал мне: «Сашка. Тебя ведь Сашка зовут. Ты на меня не злись, меня убьют сегодня, и ты снова будешь хозяином пулемёта». Я внимательно посмотрел на него. Печати смерти на нём не было. «С чего ты взял? Что за глупые мысли?» - попытался я успокоить его. «Я знаю! Вечером ты будешь живой, а я нет, так что не поминай меня дурным словом». «Перестань нести чепуху», - начал было я, но он прервал меня. «Не утешай. Я от Харькова сюда пришёл, и знаю что говорю, вечером вспомнишь. А сейчас – забыли! И давай закурим. Нет-нет, курим мой, тебе твой ещё пригодится».

Как только рассвело, на нас неожиданно обрушился ливень артиллерийского огня. Били миномёты, средние и тяжёлые немецкие пушки. Грохот взрывов слился в один сплошной гул. Выжить под таким огнём казалось немыслимо. Под таким плотным артиллерийским огнём мне не приходилось бывать ни до, ни после этого.  От страха я потерял ощущение времени. Остался только какой-то животный ужас. Сколько это продолжалось, пять минут, час или больше, я не знаю.

Неожиданно всё стихло. И из цеха напротив сразу вдруг во все окна и двери стали выскакивать немецкие солдаты. Из нашего цеха ударил пулемёт, и тут же замолчал, подавленный артиллерией прямой наводки и миномётами. Ударило несколько автоматов и винтовок, и немецкие миномётчики и артиллеристы принялись планомерно их истреблять. Уже через пару минут на каждый выстрел из нашей винтовки летело 3 – 4 мины и снаряда с немецкой стороны. Наша оборона замолчала.

А немцы не торопясь, строились в цепи. Казалось, что они не понимают, что они на войне, им явно дали не по сто грамм, а много больше, они были сильно пьяны. Ещё, что сразу бросилось в глаза, они были не такие, как всегда. На этих были чёрные мундиры. Это сегодня каждый пацан знает, что чёрные – это эсесовцы, отборные войска Гитлера, но мы, рядовые солдаты 42-го года ещё не знали этого. СС берегли, они редко появлялись на фронте. Но мы сразу почувствовали – это отборные. Эсесовцы построились в густые цепи с расстоянием всего метр друг от друга двинулись на нас что-то крича, смеясь, и распевая песни. Некоторые даже шли пританцовывая. За первой цепью выстроились вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая. Все такие же густые. Расстояние между цепями было всего по 15 – 20 метров. На нас надвигалась сплошная стена. Когда сформировались  2 – 3 первые цепи, по ним ударил ещё один наш пулемёт, но вряд ли он успел расстрелять и половину ленты, как был уничтожен.

Я смотрел на приближающихся фашистов и понимал, что это конец. Их слишком много, они сомнут. Единственное, что осталось, подороже продать свою жизнь. А первый номер сидел на дне окопа и курил. Немцы были всё ближе и ближе. Руки сами потянулись к пулемёту. Пинок ногой отбросил меня от пулемёта, и в живот мне упёрся автомат (мы оба имели, как и большинство пулемётчиков, более лёгкое оружие, чтобы лишний раз не показывать пулемёт врагу): «Отойди от пулемёта. Пристрелю». На войне такими вещами не шутят. Сказал - пристрелит, значит пристрелит. Пришлось отодвинуться к стенке окопа. В плен собрался, гад. Моя рука тихонечко стала передвигаться по поясу ближе к гранате, чтобы подорвать себя и предателя. Он всё также сидел на дне окопа, в левой руке держал немецкий автомат, упёртый мне в живот, а в правой здоровую козью ножку (самокрутку с махоркой). Заметив моё движение, он спокойным ровным голосом сказал: «Руки подними». Пришлось поднять руки.

Я стоял перед предателем и ничего не мог сделать. Одно неловкое движение, и он меня пристрелит. Но язык у меня был свободен. И я что-то говорил ему про Родину, про солдатский долг, про его мать, которую ему надо защищать, а он курил свою самокрутку и слушал. Только слушал не меня, как я позже догадался, а немцев, на слух определяя расстояние. А немцы были всё ближе и ближе. Вдруг неожиданно он отбросил автомат, рывком поднялся, аккуратно загасил свою самокрутку, и положил её под пулемёт. С какой-то тоской в голосе он сказал: «Эх, не успел докурить, пропадёт», и тут же ровным, спокойным голосом чуть громче: «К пулемёту», и изготовился к стрельбе.

Немцы прошли уже значительно больше половины расстояния, но он не стрелял. Вот до передних 40 метров, 30, 25, в этот момент немец из первой шеренги заметил нас. Он понял, что мы – его смерть, и завизжал, как поросёнок, которого режут, начал приседать, указывая на нас пальцем. Первый номер нажал на гашетку.

Пулемёт спокойно и уверенно высказался на всю ленту. Все, кто был перед нами, легли. Он ещё не закончил ленту, я уже приготовил следующую. Вторую ленту он расстрелял двумя очередями, одну на правый фланг, другую на левый. Когда он расстреливал вторую ленту, по нам ударили немецкие миномёты. Сразу три мины разорвались недолётом, прямо там, где лежала первая цепь немцев. Он достреливал вторую ленту, я приготовил третью. Но он не стал её заряжать. Он выхватил ствол пулемёта из станка, и бросился в атаку на немцев, на ходу бросив мне: «За мной». Я тут же сунул себе в рот и стиснул зубами ручку коробки со снаряжённой лентой, ещё две, помогая левой, подхватил правой рукой, и одну схватил левой, и кинулся вслед за ним.

Он пробежал вперёд метров на 40, там когда-то росло разветвляющееся дерево. Сейчас от него осталась только рогатка на уровне плеч взрослого человека. Он установил ствол пулемёта в эту рогатку, и подбегая к нему, я услышал стон, идущий из самой глубины души: «Па-атроны». Я быстро распотрошил коробку, и подал ему конец ленты, и в эту же секунду меня сбил с ног удар.

Падая, я увидел огромного немца. Он мне показался трёхметровым гигантом. Я понимаю, что это не так, но именно таким я его воспринял в ту секунду. Этот гигант, сбив меня с ног ударом по уху под каску, такой же удар нанёс первому номеру, но он крепче стоял на ногах, и не потерял равновесие. А обезумевший от страха гигант кинулся мимо него к своим. По всей видимости, он шёл в первой цепи, и успел лечь до того, как мы открыли огонь. Но резкий переход от ощущения победы к смерти сломал его психологически. Если бы он сохранил спокойствие, ему ничего не стоило пристрелить нас, но он бросил свой автомат, и побежал спасаться, расталкивая нас оплеухами. После оплеухи первому номеру, немец успел сделать всего два шага. Первый номер уже успевший зарядить ленту, шокированный оплеухой,  в упор ударил ему в спину длинной очередью. Немца подняло в воздух, и он упал только через 15 – 20 метров. Что с ним стало, смотреть было некогда, надо было готовить следующую ленту.

Первый номер теперь расчётливо, средними очередями бил по кучкующимся, разбегающимся немцам. Следом за третьей была расстреляна и четвёртая лента. Я стоял наготове с пятой. Но первый номер не взял её. Со словами: «Еб…ь, бежим!», он кинулся прочь, бросив пулемёт. Не отвлекаясь на коробки с лентами, я кинулся следом.

Мы едва успели заскочить в цех, как там, где стоял наш пулемёт, а точнее, уже валялся, начали рваться немецкие мины. Немцы уже не считались с тем, что вокруг были их убитые и раненые, так мы им досадили. Не останавливаясь, мы пробежали в самый дальний конец цеха. И не зря. Немцы стали молотить то место, откуда мы начали огонь, причём били не миномёты, а пушки прямой наводки, а чуть позже и тяжёлые пушки.

Когда немцы угомонились, мы вернулись на своё место. Узнать его было невозможно. Тяжёлые немецкие снаряды там всё перемешали. Майор, облюбовавший место рядом с нами, был наверняка разнесён на куски. Его пытались откапывать, я не знаю точно, но думаю, что ничего на том месте найти было нельзя. Бетонная стена, когда-то служившая нам укрытием, не существовала. Её разнесли в мелкие камни. От нашего пулемёта тоже не осталось никаких следов.

 Не то шутя, не то серьёзно первый номер сказал: «А у меня там чибис (окурок (ААС)) остался, жаль пропал, и кисет в окопной нише. Давай, Сашка, закурим твой табачок»

Но шутки шутками, а мы остались без оружия. Надо было искать пулемёт. Обойдя цех, мы нашли пару пулемётов. Один из пулемётов  был сильно повреждён, второй имел небольшие повреждения, но тоже был неисправен. Надо было идти в мастерскую. Уйти туда без разрешения командира мы не имели права. Начальник цехового гарнизона был убит, но ведь должен же кто-то командовать.

 Командование взял на себя молоденький младший  лейтенант. Он слегка заикался, наверное, следствие контузии. Когда мы объяснили ему, что мы хотим, он спросил: «Это ваша работа?», указывая на стену, за которой находилось поле между цехами. Мы выглянули в пролом, и не поверили своим глазам. Всё поле было устлано трупами в чёрном. Когда стреляли, некогда было смотреть сколько их падало, теперь же с высоты второго этажа, где облюбовал себе место новый командир, мы были поражены количеством убитых нами немцев. Первый номер как-то растерянно произнёс: «Да кроме нас вроде некому». Молоденький младший лейтенант в восторге обнимал нас: «Молодцы! Молодцы! И что выжили, молодцы! Отремонтировать пулемёт! Конечно, идите. Они сегодня здесь уже больше не сунутся».

Он написал нам увольнительную записку для прохода в оружейную мастерскую. Удивительно. Такую записку мог написать любой командир на любом клочке бумаги, поставить любую закорючку вместо подписи – и это был документ, по которому можно было пройти в тыл. Без такой бумажки расстреляют в соседнем доме простые солдаты за то, что ты бросил позиции. Перед тем, как писать нам увольнительную записку, младший лейтенант сказал: «Я думаю, покойников там человек триста, может больше. Это вполне потянет на героев, но я не буду столько писать, всё равно в штабах не поверят, напишу половину этого, всё равно хватит. Называйте ваши фамилии, с вечерним донесением пошлю представление на вас». От радости внутри всё запело. Я – и вдруг герой. Я назвал свои фамилию, имя и отчество, национальность, партийность, место призыва, год рождения и от переполнявшего меня счастья даже не слышал, как представился первый номер. Лейтенант написал увольнительную записку и подал её нам. Я стоял ближе и взял её. Я ещё не знал, какую роль она сыграет в моей судьбе.

Получив разрешение, мы по-пластунски переползли в цех стоящий рядом с нашим. Никого из гарнизона этого цеха не было видно. Нас не остановили и не окликнули. В следующем нас остановили и спросили о цели нашего путешествия и, поверив на слово, пропустили дальше, посоветовав, где лучше преодолеть забор, отделяющий завод от городских кварталов.

Оружейная ремонтная мастерская располагалась в подвале одного из жилых домов. По Сталинградским меркам она была в глубоком тылу - от нашего цеха до неё было не менее полукилометра. Миновав заводской забор, мы уже почувствовали себя в тылу. Пули тут тоже летали густо, но эти были шальные, не прицельные. О сравнительной безопасности говорило и количество трупов. Тут их было мало. Иногда между  мертвяками было по 30-40 метров.  

Пока мы передвигались в жилом районе, нас еще 2-3 раза окликнули, спрашивая о цели движения. Людей нигде не было видно, но они были всюду. Если бы здесь появился враг, его бы встретил свинцовый ливень. Идя к мастерской, мы нутром чувствовали десятки наведённых на нас стволов, и пристальный взгляд множества невидимых, но видящих нас глаз. Не зря говорят, что в Сталинграде даже камни стреляли.

Наконец мы приблизились к нужному нам подвалу. Расслабленные чувством безопасности, мы не обратили внимание на то, что возле мастерской мертвяков больше и они в большинстве «свеженькие». Первый номер шел впереди, неся на плече ствол пулемёта. Я шёл на 2-3 шага позади него, таща на спине массивный щиток пулемёта.

Вдруг первый номер, не закончив шага, вздрогнул и начал падать лицом вниз. Он еще не коснулся земли, когда я сбросов с плеч тяжесть, нагнулся, поймал его плечо и рывком перевернул падающее тело. Одного взгляда было достаточно чтобы понять - моя помощь ему не нужна. Он все еще улыбался каким-то своим мыслям, но чуть выше переносицы, как раз под срезом каски, в его лбу была дырка, и кровь из неё начинала заливать ещё не успевшие помутнеть глаза.

Медлить было нельзя. Я подхватил упавший ствол пулемёта и рывком бросился в подвал, где размещалась мастерская. До него было не более десяти шагов. В обычной, мирной жизни человек даже представить себе не может, какое это огромное расстояние, когда тебя видит вражеский снайпер. Я не знаю, что спасло меня. Может быть, у немца кончились патроны в обойме и он менял её. А, может, попался очень пунктуальный фриц и, убив человека, спешил сделать ножом зарубку на прикладе - была такая мода у снайперов. Как бы то ни было, но до подвала я успел добежать до выстрела. А здесь уже вмешалась Высшая Сила. На верхнюю ступеньку она положила кирпич, точнее несколько, схваченных между собой раствором. Вот об эти кирпичи я и споткнулся. В падении я с опозданием выбросил вперёд руки и со всего маху принял удар при падении на каменные ступени лицом. Ствол пулемёта больно ударил меня по спине. По инерции, скользя вниз, я носом «пересчитал» ступени до дна подвала. Очутившись на полу, я почувствовал еще и сильную боль в пальцах ноги, которой «пнул» блок кирпичей. Но какие всё это мелочи в сравнении с тем, что при падении я слышал над собой свист снайперской пули.

Я присмотрелся к стене, и, не смотря на полумрак, заметил в стене маленькую дырочку оставленную пулей, глубоко вошедшей в кирпич. Прикинув траекторию, я понял, что она, по всей видимости, должна была войти мне между лопаток, а если бы я сумел ещё чуть–чуть добавить скорости при беге или, споткнувшись, падал чуть медленнее, то это незваная 9-ти граммовая гостья была бы в моей голове. Спасибо Высшей Силе, она сделала всё по свое воле - как надо.

Подняв ствол пулемёта, я толкнул дверь и вошел в мастерскую. Ко мне навстречу поспешил пожилой человек, одетый в чёрную гражданскую телогрейку. Мне вспомнился «папаша» и я подумал, может и этот мой ровесник. «Что у Вас?» - вежливо спросил подошедший.

- Пулемёт надо отремонтировать.

- Хорошо, положите его вон туда. А вот из этих выбирайте любой, у них нет хозяев. Что у Вас с лицом? Вы не ранены?

- Нет. Споткнулся, упал неловко.

- Осторожнее, внимательнее надо быть.

- Постараюсь в следующий раз. А умыться у Вас нельзя?

- Нет. Обтира могу дать, сколько хотите, а воды у нас нет. Я уже и не помню когда последний раз пил досыта. А у тебя, батя, случайно нет воды.

- Нет. У меня водка.

-Тоже хорошо. Я тебе сейчас дам обтира, намочи его водкой, да оботрись. Видок у тебя, батя, такой, будто ты только что из рукопашной, где тебя немец прикладом по морде колотил.

Не торопясь, я обтёрся водкой. Обтирался и думал, как ещё затянуть время. Идти под пулю снайпера, контролирующего вход в подвал, не хотелось. Закончив с «умыванием», я принялся выбирать пулемет. Как мог я тянул время. Ремонтники, занятые своим делом, уже начали коситься на меня. Я понимал, что не смогу «провалять здесь дурака» до темноты, но все равно как мог, тянул время. Наконец ко мне подошёл тот же человек в телогрейке и недоброжелательно  сказал: «Чего копаешься? Бери любой, все исправны, все проверены. Тебя на позиции с пулемётом ждут, бой идёт, люди погибают, а ты тут отлыниваешь. А ну, бери, и пошел или мы тебя сейчас как дезертира расстреляем».

- Некуда идти. Тупик тут у Вас. У самого входа в ваш подвал снайпер напарника убил. Разрешишь остаться до темноты – жить буду. Не разрешишь - придётся сдохнуть возле Вашего подвала.

- Вон оно что. А  ты знаешь, мы уже между собой удивляемся, что сегодня с утра ты первый и единственный. Что же ты, гадёныш, сразу не сказал. Надо немедленно обзвонить всех командиров на ближних кварталах, чтобы задерживали идущих к нам, до темноты. Пока ты здесь время тянул, немец наверху ещё трупов добавил.

- Не подумал.

- Эх ты, жизнь прожил, а думать не научился, - Закончил он разговор уже на ходу, направляясь к телефону.

 «Толковый мужик, не разбрасывается кровью», - подумал я, глядя ему в след. Пока он обзванивал командиров, я присел у стенки и тут же заснул. Во сне мне приснилось, что меня несут на руках, а я никак не могу вспомнить, где меня ранило в ногу. Меня разбудил через несколько часов все тот же человек. Оказывается, меня действительно сонного перенесли в соседнее отделении подвала, и уложили на кровать застеленную телогрейками и ими же накрыли. А ранение в ногу мне снилось, может быть потому, что болели отшибленные о кирпич пальцы ног, а может, и это более вероятно, Высшая Сила, предупреждала меня о скором ранении. Я тебе уже рассказывал про кружку Димы Дронова. Она являлась ПРОВОДНИКОМ Высшей Силы. Как раз в это время 18 корпус, в которой служил твой отец, вступил в бои с фашистами. И кружка послала мне сигнал, чтобы я готовился к ранению. Она не могла одновременно оберегать нас обоих. Я удивляюсь как Сергей, такой умница, не видит очевидного, и отрицает решающую роль кружки в нашей судьбе.

Разбудивший меня оружейник сообщил мне, что специально для меня в стенке подвала, выходящую на другую, не простреливаемую улицу, сделали лаз. В его сопровождении я прошел в мастерскую и взял первый попавший под руку пулемет. Потом он повел меня к лазу. По пути у нас завязался разговор.

-Ты где батя, оборону держишь?

- Тут не далеко, на заводе.

- Сегодня ваши там отличились. С утра немцы там цех брали. Как Капелевцы (кино «Чапаев»(ААС)) в психическую пошли. Даже не стреляли, а пьяные с песнями шли. У наших там было несколько «Максимов» так они этих гансов ряд за рядом укладывали. Всех бы перестреляли, но вода в пулемётах выкипела, замолчали пулемёты. Смяли они наших и захватили все таки цех. Но перед цехом наши их больше четырёх тысяч положили.

- Врёшь!

- Кто врет?

- Кто тебе рассказал тот и соврал, а сейчас ты мне врёшь.

- Да что ты понимаешь дед! Тебе на печи пора лежать да внукам про Гражданскую войну рассказывать. А ты тут из себя всезнайку изображаешь. Уже пол Сталинграда об этом говорит, а ты проспал день и обвиняешь всех во вранье.

Мы подошли к пробитому для меня лазу.

- Когда, говоришь, это было?

- Сегодня утром.

- А я когда пришел к Вам?

- Сегодня утром.

- Вот и сообрази, как бы я пришёл, если как ты говоришь, они нас смяли и цех захватили. Нет, отстояли мы цех. А ещё враки, что не стреляли они. Еще как стреляли. Пулемет, что я принёс, тому доказательство. Ну и фрицев малость поменьше положили, чем ты говоришь. Ну, будь здоров.

- Подожди, батя, не уходи, я сейчас.

Оружейник кинулся в мастерскую и через минуту вернулся оттуда в сопровождении всех ремонтников. В руках он держал банку тушенки и большой кусок хлеба. В руках одного их ремонтников был стакан воды.

- Поешь на дорожку, батя, и расскажи, как там было на самом деле.

Я с радостью воспользовался их гостеприимством и съел тушенку и хлеб, но от воды отказался, зная, что они сами не пьют её досыта. Теперь надо было рассказать про бой. Я чувствовал, что если я скажу людям всю правду, они мне не захотят верить, ещё чего доброго пинками прогонят за ложь. Они жаждут услышать о 4000 убитых врагов, и правда о каких-то 300 мертвых фашистах их разочарует. И я взял грех на душу. Я рассказал, как наше командование разгадало коварные замыслы врага, и создало специальную пулемётную группу из 30(!) пулеметов, и мы, подпустив пьяных поющих и танцующих фашистов вплотную, в упор их расстреляли. Потом я «похоронил» всю пулеметную группу под гибельным артиллерийским огнём, чтобы не рождать новых мифов. Единственно в чём я был честен так это в том, что я сказал, что не знаю, сколько мы положили фашистов. Я и сам себе не могу ответить на этот вопрос. Когда я вспоминаю огромное поле, заваленное труппами в чёрных мундирах, мне кажется, что число 300, названное младшим лейтенантом, слишком мало. Но когда я думаю, что львиную долю этой работы сделали мы вдвоём, за неполные 5 минут, расстреляв всего1000 патронов, мне кажется, что их всё-таки было меньше.

Рассказав ремонтникам то, что они хотели услышать, я распрощался с ними, шутки ради пожелав им всем дожить до моих лет и рассказать внукам о войне Отечественной. Выбравшись через лаз на улицу, я отправился «домой».

Я прошёл по жилому городку, миновал заводской забор, дальше уже по-пластунски до первого цеха. То, что мы утром шли здесь в рост, ничего не значило. За день многое могло измениться, и я этих возможных изменений знать не мог. Поэтому я не рисковал понапрасну. Чуток передохнув и перекурив, я сделал ещё одно переползание в цех соседний с нашим. На всём своём пути я не видел ни одного человека. На это было две причины: Первая - вечерняя «численность населения» Сталинграда была значительно меньше утренней. Вторая - человек идущий к фронту вызывал меньше вопросов.  И вот я почти «дома». Осталось выползти через пролом в стене цеха, соседнего с нашим. Проползти 40-50 метров открытого пространства и найти возможность зайти домой. Окно, которым обычно пользовались для этой цели, почему-то заложили мешками с песком. Было ещё светло, но этот участок плохо просматривался с немецких позиций, поэтому не имело смысла ждать темноты.  Я ещё разок перекурил, и протолкнув вперёд  «максим», полез в пролом.

Я только успел выбраться наружу, ноги еще оставались в стенном проломе, когда кто-то крепко, как клещами схватил меня за ногу. Я услышал тихий голос, почти шепот: «Назад». Полуобернувшись к пролому, я в полголоса ответил: «Отпусти, мне туда надо».  «Не ори. Назад или пристрелю» Пришлось повиноваться. Снова шепот: «Ты пулемётик то не забывай».

- Пулемёт то зачем тащить, всё равно потом снова в эту дыру проталкивать, а он еле лезет.

-Тащи, тебе говорят. 

Едва я «задним ходом» вернулся внутрь, как сильные руки подхватили меня и поставили на ноги. В это же мгновение я получил удар в челюсть. Удар был  так силён, что если бы меня не держали, я бы проломил каской стену позади себя. Один из державших меня сказал: «Ты полегче бей, а то нам не хватит, убьешь.» Стоящий напротив меня солдат недобро улыбнулся. Его рука совершила молниеносное, почти не видимое глазом движения и от могучего удара под рёбра я потерял способность говорить и дышать.

«Хорошая идея, забьём до смерти», - сказал он.

« Нет, так нельзя. Надо по закону - расстрелять», - сказал третий. «Здесь я закон! Потому что я сержант! И начальник  гарнизона этой крепости», - и здоровяк сержант ударил меня в третий раз, правда на этот раз несколько слабее.

«Значит так, сделаем, как вы хотите, бьем не до смерти, а так чтобы, гад подольше мучился. Когда надоест – расстреляем»,- вынес мне приговор начальник гарнизона.

   После принятия этого «коллективного» решения,  эта тройка двуногих зверей принялась планомерно меня избивать. Когда я пытался дать сдачу, сержант наносил мне такой удар, что я почти терял сознание. На вопрос: «За что?» который мне удалось несколько раз выкрикнуть в короткие передышки, когда ко мне возвращалась способность говорить, они не отвечали. Для себя они уже всё решили, для них я был уже покойник.

Через какое-то, бесконечно длинное время, они притомились и решили кончать. Я был забит до такого состояния, что не мог самостоятельно стоять. Поэтому мои мучители решили дать мне чуть-чуть передохнуть, чтобы я как выразился третий «почувствовал всю торжественность ритуала расстрела». Спустя небольшой промежуток времени меня подняли и прислонили к стене, без опоры я все ещё стоять не мог. Тройка «судей» отошла от меня на несколько шагов. Сержант вскинул автомат, а третий торжественным голосом начал объявлять приговор: «Именем Союза Советских» «Сержант, что здесь происходит?» - замутнённым сознанием услышал я новый голос.

- Перебежчика поймали, товарищ политрук. Не только сам к немцам бежал, а ещё и пулемёт к ним тащил. Мы его именем Родины приговорили. Разрешите привести приговор в исполнение?

- Конечно. Сволочи, Родину продают! Откуда только берутся такие. 

Понимая, что это мой последний шанс и очень надеясь, что  политрука привела сюда Высшая Сила, я собрал последние остатки своих сил: «Товарищ политрук мне к своим надо. Меня там ждут с пулемётом, а эти задержали.»

- Где тебя ждут?

-Там, в соседнем цехе.

- Кто там тебя ждет?

- Младший лейтенант.

- Какой младший лейтенант?

- Начальник гарнизона.

- Врёшь! Не было там младшего лейтенанта начальником гарнизона.

- Нет был. Когда майора  на куски разорвало, начальником стал младший лейтенант.

- Фамилия майора?

- Не знаю. Я не успеваю тут фамилии запоминать.

- Опять врёшь! Солдат всегда знает своего офицера, это  офицер  может забыть, потому, что у него много солдат, трудно всех запомнить.

- У меня за последний месяц командиров столько сменилось, что из них можно роту скомплектовать.

- Какой месяц? Какую чушь ты несёшь? Кто тут месяц может выдержать? Какой ты части?

- Я назвал номер своей дивизии.

- Нет здесь такой дивизии.

- Конечно, нет. Она погибла ещё в августе.

- Надоело мне слушать его сказки. Приводите приговор в исполнение.

Тут я вспомнил про записку младшего лейтенанта, и сказал: «У меня и документ есть». И отдал политруку записку. И допрос начался снова. Он продолжался очень долго, больше часа. В конце концов, политрук сказал: «Никто не может подтвердить твоих слов. В том цехе, куда ты рвёшься, немцы. Но, может быть, ты говоришь и правду, потому, что связи после первой атаки с ним не было, а через час второй атакой немцы взяли цех. С ремонтной мастерской тоже всё не понятно. Оттуда сообщили, что к ним прохода нет, всех бьёт снайпер, а ты говоришь, что прошёл туда и обратно. Ну, ладно, оставайся с нами, солдат, посмотрим», - и уже обращаясь к сержанту, - «Ты давно просишь пополнить гарнизон, бери его к себе. Это или очень хороший воин, или настоящий матёрый враг. Но ты ведь разведчик, разберёшься. Ну, рассказывай, что тут у вас нового?»

Так я в очередной раз поменял свою воинскую часть.