ПРОДАЖА  САПОГ.

Рассказывает Александр Викторович Алексеев.

 

Полученное ранение было тяжёлое и, отлежавшись несколько дней в медсанбате, я был отправлен в тыл. С санитарного поезда меня выгрузили в Ульяновске. С вокзала до госпиталя меня и ещё одного солдата вёз на телеге щеголевато одетый старшина. Когда мы немного отъехали от вокзала, он обратился ко мне: «Слушай, солдат, давай махнём обувкой, я тебя сразу приметил, ещё в вагоне. Сапоги у тебя отменные. Подари их мне, а я тебе свои обмотки отдам. Всё равно у тебя в госпитале заберут, и больше их не увидишь. Так лучше сам отдай хорошему человеку».

Сапоги у меня, действительно, были замечательные, яловые, снятые с убитого немецкого офицера. И порядок в госпиталях я тоже знал хорошо. Сейчас меня привезут, разденут догола, и оденут в больничную пижаму. А то, что на мне, отправят в стирку, подштопают дырки от пуль, и на госпитальный склад без всяких меток о хозяине. А когда буду выписываться, заведут на этот же склад, и скажут: «Бери любую». Так что своих сапог мне уже однозначно не получить. Но и отдавать их просто так не хотелось.  Когда человек заинтересован в чём-то, с ним можно договориться с выгодой для себя. И я решил попробовать продать эти сапоги.

- Нет, не отдам. У меня отец сапожник, он их специально для меня делал, когда я повестку получил. А сейчас его бомбой убило, и это память о нём.

-Так у тебя их всё равно заберут.

- Не отдам, я их под подушкой хранить буду.

- Заберут, лучше сам отдай.

- Не отдам.

Мы проехали молча несколько кварталов, и старшина заговорил снова: «Я бы у тебя их купил, да предложить нечего. В кармане всего сто рублей, да копейки. При нынешней дороговизне это не деньги. Может, просто поносить дашь, пока  лежишь в госпитале,  целее будут. Выписываться будешь, даю слово, отдам».

Я не имел представления о стоимости денег, и сто рублей показались мне довольно большой суммой за сапоги. И я сказал: «Ладно, уговорил. Слышал я, что всё отбирают у раненых. Жалко отцовских сапог, но и неприятности наживать не хочется. Отдам я тебе их за сотню. Только уж ты, пожалуйста, сам меня разуй и обуй, а то мне самому не сподручно».

- Ну, это я мигом излажу.

Старшина остановил лошадь, и мы переобулись. Его обмотки были мне малы, но не всё ли равно ведь их через полчаса-час заберут, а сотня рублей - это уже моё.

Первые дни в госпитале я был ещё в тяжёлом состоянии, потом силы стали возвращаться ко мне, и всё чаще меня мучил вопрос, как мне истратить деньги. Здесь, в госпитале, также, как и на фронте, они были совершенно не нужны. Раненых, даже выздоравливающих, в город не отпускали, а после выписки сразу отправляли в запасной полк. А из запасного полка – прямая дорога на фронт. Так где же и когда истратить деньги?

Я уже напрямую афишировал, что у меня есть деньги, и я хочу что-нибудь купить, вдруг кто-нибудь что-нибудь предложит. И удача мне улыбнулась. Как-то меня отозвал в сторону совсем незнакомый мне раненый боец, и по секрету сказал мне, что он может достать булку хлеба за сто рублей. И если я соглашусь дать ему хотя бы горбушку, то он это сделает за мои сто рублей. Цена показалась мне баснословной. В 1941-ом, когда я уходил из дома, таких цен ещё не было. Я так и сказал этому солдату, что это грабёж, и я не согласен. Солдат ответил на это: «Да ты совсем цен не знаешь. Хлеб сейчас по карточкам, а на чёрном рынке больших денег стоит. Сто рублей – это дёшево».

 Я ему не поверил, и сделка не состоялась. Но кормили плохо, и есть хотелось всегда, и эта булка за сто рублей никак не выходила у меня из головы. Прошло два или три дня, в течение которых я так и не смог истратить свои деньги, и я сам подошёл к этому солдату, и сказал, что готов купить у него булку за девяносто рублей. Солдат сказал, что он не хозяин хлеба, он поговорит, и ответ скажет. Через часок он подошёл ко мне, и сказал: «Пойдём».

Он завёл меня в какую-то подсобку, закрыл на швабру дверь, и из потайного места достал булку хлеба. «Деньги давай». Я отсчитал ему девяносто рублей. Он подал мне булку хлеба, и сказал: «Ты мне ещё горбушку обещал». Я оторвал ему кусок, и сунув хлеб за пазуху, хотел выйти.

- Ты куда? Ешь здесь!

- А что за спешка?

- Ты что, не понимаешь? Хлеб то ворованный. Попадёшься – нам обоим штрафная. А хорошему человеку – вышка (высшая мера – расстрел (ААС)).

Пришлось есть хлеб тут же. Для голодного человека это была не трудная работа. Правда, несколько смущал голодный взгляд солдата, который моментально проглотил оторванную ему горбушку, но я с ним больше делиться не стал, потому что был уверен, что с меня и так содрали три цены.

После выздоровления я был выписан из госпиталя, и получил направление в запасной полк. Обмундировавшись, и получив документы, я покинул госпиталь. Там мне сказали, что мой поезд идёт через четыре часа. У меня было время истратить последние деньги, купив себе на дорогу что-нибудь съестное. Я отправился на рынок. Однако там я сразу убедился, что я пришёл туда без денег. Булку хлеба, которую мне продали в госпитале, мне отдали, можно сказать, за полцены. С десятью рублями ходить здесь было просто смешно. Но я всё-таки ходил и торговался.

Какая-то добрая женщина пожалела меня и продала мне за мою десятку пол стакана семечек. Но только я успел с ней рассчитаться, как меня окликнули: «Ваши документы». Это был военный патруль.

 Оказывается, вступил в силу приказ, запрещающий военнослужащим посещать рынки, чтобы исключить возможность воровства, с целью продажи, военного имущества. Я, конечно, не знал о существовании этого приказа, но, как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности. Я был задержан этим патрулем. Меня доставили в комендатуру города. Возле комендатуры как раз прогуливался сам комендант города. Увидев, что патруль ведёт задержанного, он остановил нас, и спросил у старшего патруля за что я задержан. Офицер доложил. Комендант сразу набросился на меня: «Что ты там продавал?» Видимо, это была одна из тыловых сволочей, которая сделает всё, что угодно, по головам пойдёт, лишь бы не попасть на фронт. Я стал объяснять, что продавать мне нечего, и через три часа у меня поезд.

- Что делал на рынке?

-  Надо было деньги истратить, не везти же их на фронт.

- Что продал? Где своровал?

- Ничего я не воровал. Деньги ещё с гражданки. Уже полтора года таскаю по всем фронтам. Наконец истратил.

- Что купил?

- Семечки.

- Хорош солдат Советской Армии, идет по улице, и лузгает семечки. Армию позоришь!

- Уставом это не запрещено.

- Молчать! Ты как со старшими разговариваешь?

Я молчал.

- Высыпай семечки!

- Как высыпай?

- Как высыпают? Под ноги!

Пришлось подчиниться.

- А теперь топчи.

Я растоптал.

- Товарищ, рядовой, Вы почему сорите на улице? Немедленно соберите всё, что рассыпали.

Что делать, командир всегда прав. Пришлось подчиняться. После того, как я собрал мусор, этот гад, довольный собой сказал начальнику патруля: «Проводите его до сортира, пусть выбросит мусор, и в камеру под арест. Потом зайдёте ко мне». Уже через пять минут я сидел в камере-одиночке. О своей дальнейшей судьбе я мог только гадать, хотя не чувствовал за собой никакой вины. Время тянулось невыносимо медленно. В камере не было окон. Это был просто каменный мешок с маленькой лампочкой, горящей вполнакала. Мне казалось, что я просидел сутки, а может и больше, когда дверь, наконец, открылась. Начальник патруля, который меня задержал, сказал: «Выходи». Он вывел меня на улицу перед зданием комендатуры, там находились его солдаты. Начальник патруля приказал мне заложить руки за голову. У патрульных уже были примкнуты штыки к винтовкам. Почти упираясь штыками в меня, мне приказали: «Иди». Меня повели, не знаю куда.

Как только мы завернули за угол, офицер сказал: «Опусти руки, а вы снимите штыки, невелик преступник». Мы пришли на вокзал прямо к отправлению моего поезда, значит, в камере я просидел чуть более двух часов. Начальник патруля, вручая мне поясной ремень, и документы (по уставу с задержанных военнослужащих снимается ремень), сказал: «Извини, не по-людски всё это, но что поделаешь, служба».

Я уезжал в запасной полк, проклиная Ульяновск, и его коменданта.